Гнеушева Р. Д.
Дальневосточный государственный университет, г. Владивосток
Проблемы современной методологии высшего образования связаны с поисками новых подходов к изучаемым предметам и материалу. В филологии это проявляется прежде всего в дополнительных аспектах прочтения художественного текста. Перспективным здесь видится активный диалог литературоведения и лингвистики, направленные в конечном счете на более широкое и глубокое понимание художественного текста студентами-филологами.
Другой не менее важный аспект в углубленном прочтении художественного текста связан с движением эпох в литературе, с упрочением традиции в восприятии нового. И в этом смысле, думается, можно найти более интегрированные формы “проверки остаточных знаний” в замен еще существующих, схоластических и, увы, непродуктивных. Возможности текста здесь безграничны. Особенно же благодарным является пушкинский текст.
В последние годы в практике преподавания русской литературы в вузе для меня все более и более актуальным становится форма “театрального зачета” в проверке знания литературного текста. Включающая в себя многообразные стороны проникновения в текст (как литературные, так и внелитературные), связанная с возрастными факторами и творческим потенциалом студенческого сознания, она открывает для студента-филолога перспективы исследовательского поиска. Среди наиболее любимых текстов, избираемых студентами для данной формы учебного процесса, был и остается текст “Барышни-крестьянки”. И здесь важно ориентировать студента на связь литературных времен. Когда в 1830 году появилась пушкинская “Барышня-крестьянка” в числе других пушкинских “безделок”, объединенных “Повестями покойного Ивана Петровича Белкина”, у русского читателя была на слуху “Бедная Лиза” Н. М. Карамзина и другая его повесть “Юлия”, написанная четырьмя годами позже (1796). Известно, что Пушкин хорошо знал их, вводил в свой текст и полемизировал с ними. Общность карамзинских и пушкинских повестей лежит на поверхности и определена прежде всего общностью сюжета: история любви девушки простого сословия и юноши-дворянина. В “Юлии” этот сюжет осложнен мотивом переписки, когда Арис (этот усовершенствованный Эраст), разыгрывая роль Пигмалиона, обучает легкомысленную Юлию. Данный мотив, как известно, присутствует и в пушкинской повести. Все это несомненно убеждает читателя “Барышни-крестьянки” в связи ее с повестями Н. М. Карамзина. Отношение Пушкина к Карамзину не было однозначным, и не случайно тема “Пушкин и Карамзин” по прежнему актуальна в науке о литературе. Пушкин ценил Карамзина за его интерес к судьбе человеческого сердца, думается так же, что и уважал во многом философию творчества писателя, ярче всего выразившуюся в “Бедной Лизе”. Ее можно оценить и понять лишь в общем контексте “заблуждения ума” в XVIII веке, когда потребность в “горнем мире” становиться все очевиднее. Карамзинская идея в историческом плане вольно или невольно находилась в оппозиции державинской с ее апофеозом “дольнего мира”, его прелести и наслаждения им (“...и с голубым пером, там щука пестрая – прекрасны!”). Ориентация в творчестве Н. М. Карамзина на сближение и единение с “Небом”, “Величественной Натурой” открывала широкие перспективы для поэтического мира В. А. Жуковского, так глубоко чтимого Пушкиным. Но почитание учителя не удержало Пушкина от пародирования его уже в “Руслане и Людмиле”. И хотя Пушкин чуть ли не рвал на себе волосы от этого, но ничего не мог поделать с неудержимым стремлением к иному восприятию человека, к попытке соединить и примирить в своем художественном мире державинскую и карамзинскую идеи. Организовав весь текст “Барышни-крестьянки” на игре, маскарадности и “тайне занимательности”, Пушкин не снял и не отверг нигде и не в чем пафос карамзинской идеи. Но в то же время он ввел в свой текст и державинскую идею с ее интересом к вещности и материальности мира. Именно этим в конечном счете можно объяснить ту естественность, жизненность, которую так или иначе обнаруживают все, соприкоснувшиеся с пушкинским текстом.
И может быть поэтому так близок и дорог Пушкину еще один русский литературный текст XVIII века – “Душенька” И. Ф. Богдановича. В дидактических, поучительных текстах XVIII века есть некоторые исключения, среди которых прежде всего следует выделить текст “Душеньки”. В его основе – стилевая игра и отказ от идеалов своего века (“не Ахиллесов гнев и не осаду Трои” хочет петь автор, но Душеньку). Не случайно так высоко оценил новации И. Ф. Богдановича П. А. Вяземский, назвав “Душеньку” “первым цветком легкой поэзии нашей”. Пушкин, как известно, достаточно тепло относился к Богдановичу, о чем свидетельствует его творчество (“Руслан и Людмила”), и прямые оценки в “Евгении Онегине” (“Мне галлицизмы будут милы, / Как прошлой юности грехи, / Как Богдановича стихи”).
“Барышне-крестьянке” не только предпослан эпиграф из “Душеньки” (“Во всех ты Душенька нарядах хороша”). В ней можно легко обнаружить мотивы произведения И. Ф. Богдановича. Как справедливо замечено, “Лиза, подобно Душеньке, надевает сарафан и превращается в крестьянку, Акулину, и влюбляет в себя молодого барина, Алексея. Однако, чтобы обезвредить настоящую соперницу крестьянки, Лиза должна скрыть от Алексея всю присущую ей прелесть русской уездной барышни. Она покрывает свое лицо английскими белилами мисс Жаксон и превращается в Бетси (у Богдановича Венера превратила Душеньку в чернавку, чтобы Амур ее разлюбил)” (1). Но этим сходством не может быть до конца исчерпана симпатия Пушкина к архаическому уже для него тексту XVIII века. Все значительно глубже. В изящной и легкой игре Богдановича есть весьма важная идея: уравновесить “свое” и “чужое” в нем, стремление сочетать высокопарную изысканность французской литературы с русским фольклором. С точки зрения стилевого равновесия это еще не совершенный опыт, но для Пушкина важна была идея – именно она и стала основой “смыслового ландшафта” пушкинской повести, когда его герои находятся на стыке двух ипостасей “своего” и “чужого”, уравновешивая и объединяя их. Это и составляет суть пушкинского мира, где, по образному выражению эти ипостаси “лишь легкой створкою разъединены для вида”, мира, где сосуществуют “избушка и Вольтер”, “казак и нереида”, “экспромт из Бомарше и песня ямщика” (Новелла Матвеева). И в “Барышне – крестьянке”, как в капле, отражен этот безбрежный океан пушкинского космоса, вобравшего в себя множество различных миров, в том числе и предшествующий век отечественной литературы. Включение же его в творческую работу студентов по прочтению пушкинского текста дает не только возможность понять пушкинский художественный мир, но и проверить “остаточные” знания литературных текстов XVIII века.
Примечания
1.Бетеа Давид, Давыдов Сергей, Угрюмый Купидон: поэтика пародии в “Повестях Белкина” // Современное американское пушкиноведение. Сборник статей / Ред. У. М. Тодд III. – Спб., Академический проект, 1999. с. 209.